Александр Ткачман.

Home
Up
Соло для монотонного голоса
Письма римской подруге.
Несортированный архив разных лет
1999 год

Г.Белль. Весы справедливости.

Гул самолетных винтов. Многоярусные облака. Распластанные внизу пространства Южной Чехии. Доверчивые, отошедшие уже от звуков и запахов прошедшей войны. Я возвращаюсь на землю, где никогда не был.

На родине моего деда зарабатывали тереблением льна. Пять поколений астмы или туберкулеза. Дети же собирали грибы и травы. Из поколения в поколение передавались излюбленные места. Килограмм сушеной таволги - пфенниг. Городская цена - в двадцать раз больше.

Дед умер десять лет назад. В Дрездене, согретом первым после войны летним солнцем, откашливая последние лохмотья легких, он рассказывал мне свою никудышную жизнь. А потом умер, словно замыкая ее. Умер, как жил, яростно и чуть театрально - на кухонном стуле около развалин кирхи, куда ходил почти сорок лет. Ему было пятьдесят семь. Не так уж мало.

Лес, скудные луга и ткацкие мастерские принадлежали Балекам. И у них был замок. Сценически мне представляется огромная, плохо освещенная, зала, помнящая, должно быть, времена Яна Гуса, где за старинным дубовым столом госпожа Балек взвешивает грибы и травы. Дед моего деда, а, может быть, и его дед стоят перед этим порогом справедливости, комкая в руках шапку и ожидая, как стрелка огромных бронзовых весов застынет в равновесии гирек и урожая. Госпожа Балек откроет тогда толстую тетрадь в кожаном переплете и внесет туда вес и сумму. И они получат свои пфенниги или гроши, а может быть, если случится хорошее настроение, то и конфету из стоящей рядом банки. Дед почему-то особенно остро помнил эти конфеты. Их цвет. Вкус. Прерываясь кашлем, он очень долго пытался рассказать мне этот восхитительный, несравнимый ни с чем вкус. Как водится, безуспешно.

Старые карманные часы фирмы Баер, чешская Библия Граучека издания 1892 года и несколько некогда голубоватых листов, исписанных толстым, плохо отточенным, карандашом - вот и все, что я везу хоронить на родину деда. Все, что от него осталось. Часы давно не ходят. Не ходят, сколько я их помню. Библия, единственная книга, которую я умею читать по-чешски, завернута в выцветшую, довоенную еще, газету, ибо рассыпается на отдельные страницы. Голубые листки сложены вчетверо и лежат у меня на сердце. Чисто немецкая сентиментальность.

Балеки были добрые хозяева. Не даром к новому 1900 году император пожаловал их дворянством. Они стали зваться Балек фон Бильган. Их гербом стал сидящий под голубой елью великан на золотом поле. Легендарный великан Бильган, древний хозяин всех этих мест, спящий теперь в глубине окрестных чащоб. Спящий до урочного часа.

Голубой электрический свет. Горчичные пыльные шторы. Я брожу по местному музею и пытаюсь найти следы той ушедшей уже жизни, из которой происхожу. Мертвые звери, засохшие травы, нечеткие фотографии - мне кажется, что ее нет и никогда не было. Возможно, это просто означает, что нет меня. В зале Славы фотопортрет майора Мирослава Балека фон Бильган, героя Сопротивления. На душе становится легче.

Закон Балеков был суров. Никому в деревне не разрешалось иметь весы. Никому означает здесь абсолютно никому. Нарушителя бы выгнали с фабрики, и никто не купил бы у него сушеные грибы. И в соседних деревнях он не нашел бы работы. Балеков уважали в окрестностях. Но никто и не смел нарушать. Ни у нас, ни у соседей. По крайней мере, пока мои предки жили там. Лет сто или больше.

Замок Балеков сгорел. Русские держали там свой штаб и тюрьму. Теперь на этом месте обелиск и поселковый совет. Изящное, но современное здание. Соединение традиций и функциональности. Мы в Германии так и не научились этому сочетанию..

Он был смышленый мальчик, мой дед. В самой глубинной чаще, на заветных родовых полянках, умел он собирать грибы и лесные травы. Он относил их в замок и, получив свою монетки, записывал на голубых листочках, подаренных пастором за отменную успеваемость и лучший голос в хоре. За два дня до семи лет он пришел в замок первый раз. 30 декабря 1899 в свои почти двенадцать он был там в последний.

Я сижу на солнце, у единственного в деревне кафе и пью ту же, должно быть, желудевую бурду, что и многие мои предки. За поселком раскинулся луг, за лугом лес. Древний лес Бильган, хранящий сон великана. Лес, где дед завещал схоронить его вещи, и куда я добирался десять лет.

Балеки были добрые хозяева. Став дворянами, они подарили каждой семье четверть фунта настоящего кофе. Того самого, из Бразилии. А мужчинам дали пиво и табак. И был праздник.

Мне почему-то вспоминается Рождество сорок четвертого года. Две кружки пива, плитка дешевого шоколада и три кровяных сосиски на брата - праздничный ужин в нашей роте гитлерюгенд. И жуткая бойня наутро. Мы подбили семь русских танков и потеряли семнадцать парней. Кто возьмется оценить равноценность обмена?

Дед был смышленый мальчик. Его послали получить кофе на себя и три соседских семьи. Дальнейшие детали имеют уже мало значения. Кого интересует, как по случайности он остался наедине с весами Балеков. Кто представит зрительную боль ребенка, положившего на весы кофе и гири. Кому теперь важен его трехчасовой марш через снежный лес в соседний городок, где жил аптекарь, имевший право на весы. У справедливости Балеков не хватало одной десятой. Что еще имеет значение.

Горячее лето. Прошло полвека и еще пять лет. Я рассматриваю листки, которые дед хранил всю жизнь, и пытаюсь понять меру его боли. Буквы и цифры разбегаются. В клубе напротив поет хор. Я слишком плохо понимаю по-чешски. Я вообще мало что понимаю.

В первый день нового года Балеки приехали в кирху. И встретили их псалмом «Земная справедливость убила тебя, о Господи...». И ненависть плыла в воздухе.

Солнечное воскресенье. Я сижу у кафе на площади и любуюсь красотой и спокойствием прогуливающихся людей. Мне не удается представить, чего-то очень важного. Может быть физически ощутить ту меру несправедливости и обмана, которая могла бы заставить их ненавидеть.

Пока Балеки были в кирхе, браконьер Вильгельм Вола проник в замок и украл весы и толстую кожаную тетрадь. На полутемной кухне моего прадеда мужчины деревни считали долг Балеков. На двадцать восьмой тысяче талеров явились жандармы. Несколько мужчин были ранены. Погиб один жандарм и восьмилетняя сестра деда Людмила. Волнения длились примерно неделю. Потом фабрики заработали опять, и дети опять понесли грибы и травы. И только псалом «Земная справедливость убила тебя, о Господи...» капитану жандармов пришлось запретить.

Я погружаюсь в лес. Должно быть генная память подсказывает тропинку. Тяжелым армейским тесаком, последним сувениром войны, рою могилку. Опускаю часы, Библию. Мне отчего-то отчаянно хочется сжечь голубые листки. Вдруг и они проснутся, когда придет срок великана Бильгана. Я слишком устал от ненависти. Достаю зажигалку. Пускаю беззаботный голубой огонек. Но здесь нет моей воли - гашу и убираю обратно. Листки в могилку. Конец.

Прадед с семьей уехал из этой деревни. Они передвигались с места на место, нигде не задерживаясь надолго. Слишком больно им было смотреть, как везде весы справедливости показывают неверно. И гремел по дорогам псалом «Земная справедливость убила тебя, о Господи...». А если кому-то хотелось послушать, они рассказывали историю Балеков, справедливости которых не хватало одной десятой. Правда мало кому хотелось выслушать эту историю.

Майор Мирослав Балек фон Бильган погиб ранним летом сорок пятого года, охотясь за одной из банд в окрестных лесах. Память героя переживет вечность.

Мне можно написать по адресу ait@transas.com. В частности можно подписаться на получение свежих текстов.